Когда летом 2008 года я впервые задумался об этой книге, я много размышлял о приближавшемся тогда финансовом обвале. Многие люди, интересовавшиеся этими вопросами, признавали, что крах в той или иной форме неизбежен — разумеется, за исключением тех, чей профессиональный интерес заключался в отстаивании противоположной точки зрения. Именно этот более широкий политический контекст превратил книгу, которая изначально мне представлялась научной и теоретической, в нечто намного большее — в попытку понять, возможно ли по-прежнему использовать интеллектуальные инструменты, доступные такому человеку, как я, — исторические, этнографические, теоретические методы — для того, чтобы повлиять на общественные дебаты, касавшиеся действительно серьезных вопросов.

Отчасти по этой причине я также решил, что хочу написать большую, всеохватывающую научную книгу — такую, каких теперь уже никто не пишет: это относится прежде всего к антропологам, к числу которых принадлежу и я. Я всегда считал, что есть грустная ирония в том, как антропологи соотносят себя с остальным научным миром. По меньшей мере на протяжении столетия антропологи выступали в роли назойливых слепней: всякий раз, когда какой-нибудь амбициозный европейский или американский теоретик делает грандиозные обобщения относительно того, как люди устраивают свою политическую, экономическую и семейную жизнь, обязательно появляется антрополог, который считает своим долгом показать, что на Самоа, на Огненной земле или в Бурунди есть народы, делающие все совершенно иначе. Но именно по этой причине антропологи — единственные люди, которые способны делать широкие обобщения, выдерживающие проверку фактами. Тем не менее мы все явственнее ощущали, что в таком поведении есть что-то неправильное. Есть в нем некоторый налет высокомерия и даже интеллектуального империализма.

Однако меня осенило, что именно такая большая сравнительная работа сейчас и нужна. Было две причины, которые толкнули меня на этот путь. Первая (и наиболее очевидная), как я отмечал, заключалась в том, что произошло своего рода крушение нашего коллективного воображения. Людей словно подталкивали к мысли, что следствием технологических достижений и все возрастающей сложности общественного устройства является не расширение, а сужение наших политических, социальных и экономических возможностей. Всеохватывающая работа, посвященная человеческой истории, отразила бы все многообразие того, как люди обустраивали свою политическую и экономическую жизнь в прошлом, и тем самым способствовала бы лучшему пониманию будущего.

MINIMA – это коллекция книг карманного формата (110х150 мм), в которую войдут эссе, очерки, интервью, манифесты, биографические портреты, словом различные «малые» нон-фикшн жанры, современных и классических авторов. Каждый выпуск серии представляет собой короткий авторский взгляд на ту или иную проблему или предмет из сферы современной культуры. Часть выпускаемых книг – это полевая социология, новая теория, местами очень близкая к журналистике – фиксация явлений, которые еще не обросли традицией своего описания. Другая линия – vintage contemporary – архивные тексты, впервые формулирующие ключевые понятия современности: дизайн, психогеография, визуальность, технологии.

К настоящему моменту в рамках серии вышли:

1. Бертольт Брехт. Теория радио 1927-1932

2. Вирджиния Вулф. Кинематограф

3. Осип Брик. О рекламе

4. Ласло Мохой-Надь. Telehor

4/12/1977, Венеция [СС посетила Венецианскую биеннале]

Ясный день, очищающий холод — ночь пала рано — никогда я не видела Венецию более прекрасной.

[Итальянский писатель Альберто] Моравиа встретил меня в аэропорту; как раз в это время улетал [британский поэт и друг СС] Стивен Спендер. Обед в обществе [французского поэта и эссеиста] Клода Роя + Лоле Беллон [французской актрисы и драматурга] + Дьёрдя Конрада (венгерского писателя) в отеле «До Поцци», после часа, проведенного в [кафе] «У Флориана». Иосиф читал стихи в «Театро Атенео» с девяти до одиннадцати вечера. Когда он встал с места и стал читать, у меня мороз пошел по коже. Он читал нараспев, он рыдал; он был великолепен. «Борис Годунов»; григорианский хорал; еврейский плач. Потом второй обед, с Иосифом, и прогулка. Затем в «Отель Европа», впервые, в два часа. Звонила Н[иколь]!

Главной темой (?) Ницше был гений. Он знал, что такое гений; он понимал его гордыню, его эйфорические состояния, его манию величия, его чистоту, его безжалостность. Он ввел его в теорию истории. (Позже немцы ввели его в политику.) Он считал себя гением, но в отличие от Шекспира и Микеланджело не создал шедевра. [«Так говорил] Заратустра» — его худшая книга. Это китч. Величайшего Ницше нужно искать в его эссе, преимущественно фрагментарных.

Два типа писателей. Тот, который считает, что нет ничего кроме жизни, и стремится описать все: падение, битву, роды, скачки. Таков Толстой. И тот, который видит в жизни своего рода полигон (неизвестно для чего — для того ли, чтобы понять, сколько мы можем вынести удовольствия + боли или что есть удовольствие + боль?) и стремится описывать только существенно важные вещи. Таков Достоевский. Две взаимоисключающих возможности. Неужели после Д. можно писать как Т.? Задача в том, чтобы стремиться к Д. — достичь такой же духовной серьезности + затем идти дальше.

Толстой, заметим справедливости ради, осознавал, что не все так ладно. Поэтому в конце концов он пришел к отрицанию своих великих романов. Он не мог удовлетворить собственные духовные потребности как художник. Поэтому он отказался от искусства ради действия (духовной жизни). Д. никогда бы не стал отвергать свое искусство из нравственных побуждений, так как знал, что через искусство можно достичь духовных высот.

Идеи — только они и значимы. За идеями следуют [моральные] принципы. Человек либо серьезен, либо нет. Нужно быть готовым к самопожертвованию. Я не либерал.

Что-то не так с идеей «диссидентского» искусства. Таковым искусство нарекают власти. Абстрактное искусство считается диссидентством в СССР, в США у него репутация искусства для больших корпораций; в Польше его терпели, даже считали модным на протяжении двадцати лет. Нет ничего спорного в вопросах содержания (?) или стиля, например абстрактного или фигуративного.

Здесь, на Биеннале, не ведется круглых столов или дискуссий. Только доклады — не скоординированные друг с другом, оттиски, полученные на ротапринте, раздают в ту же минуту, как закончился доклад.

Солженицын — писатель действительно эпического размаха; при этом стиль его совершенно эклектичен (он пользуется языком XIX века, «партийным» языком и т. д.). Смешивает жанры: роман соц[иалистического] реализма, эссе, сатиру, тираду, философский роман в духе Достоевского. Его величие объясняется масштабом.

Анекдот о Фиделе [Кастро], который обращается к большой толпе после революции, призывая людей вернуться к работе + строить социализм. «Trabajo si, rumba no» [«Работа — да, румба — нет»]. Толпа ревет в ответ: «Trabajo si, rumba no. Tra-ba-jo si, rum-ba no. Tra-ba-josi, rum-ba-no≫.

Иосиф: «Цензура полезна для писателей. По трем причинам. Во-первых, она объединяет всю нацию в сообщество читателей. Во-вторых, она выстраивает перед писателем стену, барьер, который нужно преодолеть. В-третьих, она усиливает метафорические свойства языка (чем жестче цензура, тем более эзоповым должен становиться язык)».

Положение евреев в коротеньком анекдоте. А. Дают приказ убить всех евреев + всех цирюльников. Б. За что цирюльников?


Читать далее